Монахиню Олимпиаду, казначею подмосковного Аносина монастыря, отпустили в путешествие, вместе с ней поехала ее близкий друг Гликерия Маркова (в монашестве – Ангелина), которая после Олимпиады была игуменьей Коломенского женского Брусенского Успенского монастыря.
Во время путешествия не обошлось без приключений – например, двум будущим игуменьям Брусенского монастыря пришлось ехать вместе беглой солдаткой, выдававшей себя за игуменью…
Из «Московских епархиальных ведомостей»., 1874 г.
Успенский Брусенский монастырь г. Коломны, список записей:
[display-posts category=”iz-istorii-kolomenskogo-uspenskogo-monastyrya” order=”ASC”]
С Олимпиадой согласилась путешествовать единомысленная с нею Гликерия (рясофорная), в монашестве Ангелина. Когда они только собирались в дорогу, в это самое время из Москвы в Аносин монастырь приехала богатая, почтенных лет особа, по имени Макария, выдававшая себя за игумению какого-то дальнего монастыря. Ей будто доктора советовали повояжировать для поправления здоровья, и она странствовала по святым местам в своем тарантасе и на собственных своих лошадях. При ней находились две келейных послушницы, из них одна — родная племянница ее, взятая сиротой.
“Узнав, что мы хотим ехать на Дон, — рассказывает достопочтенная мать Ангелина, — она предложила довезти нас до Киева на свой счет. Мы были рады и, заняв деньги для дальнейшего путешествия (из Киева) ((Деньги запала О[лимпиа]да у двух госпож, живших в своем домике возле Аносинской пустыни.)), отправились с ней прежде всего в Москву, где выхлопотали себе двухмесячный отпуск, конечно, с согласия Аносинской игумении. Дорогой наша благотворительница щедро угощала нас своим съестным запасом и потешала веселыми рассказами. В разговоре была очень находчива: каждого умела занять, применяясь к случаям, умела говорить и духовно, назидательно. Как она в Киев ехала не в первый раз, то во многих деревнях, где она больше останавливалась, ее уже знали и встречали с большим почетом, считая за святую. Особенное внимание на себя обращала она своими веригами с железным крестом и таким же параманом ((Параман—четырехугольный плат с изображением креста, носимый монашествующими на раменах. По краям его вышиты слова: аз язвы Господа Иисуса на теле моем ношу. (Гал. О, 17).)). Последний раскрывался и заключал в себе множество частиц святых мощей, как она их называла; а мне кажется, это был просто вощечок, скатанный и обернутый в обожженную вату. Нося на себе такую (мнимую) святыню, она по этой будто бы причине наблюдала чистоту тела и часто мылась в бане, которую для нее особо изготовляли ее поклонницы, т. е. верующие в ее святость девицы и женщины. Тут они видели на ее плечах гнойные язвы от ношения вериг, производившие иногда зловонный запах ((Вериги, идя в баню, снимала и оставляла на столе, покрытом пеленой. Однажды она позабыла запереть свою комнату, и дала другим возможность рассмотреть ее святыню. А в одном чемодане золотые и серебряные монеты расставлены были ребрышком, в несколько ядров!)). Многие женщины, наслышавшись об ее подвигах, с благоговением целовали ее верхнюю одежду, покрывавшую параман с мощами; иные признавали ее за чудотворицу и приносили к ней больных детей, которых она поила святой водой из чайной ложечки. Эту воду она сама святила в серебряном сосуде, похожем на водосвятную чашу, погружая в нее одну из частиц святых мощей и давала пить кому угодно натощак; раздавала и в пузырьках, взимая на пользу своего монастыря деньги и разные вещи.
В Киеве, по ее приглашению, мы остановились (в первой половине июля) близ лавры, в доме одной причетницы-вдовы. Нашу квартиру, довольно просторную, всякий день посещали светские лица, большей частью женщины; но мать игумения ни разу не святила воду, вероятно, из предосторожности, какая требовалась в городе.
Поведение ее мало соответствовало ношению вериг, которые, правду сказать, ее не утомляли: телом юна была, полна и здорова, ела много, спала много. В ней вовсе не заметно было усердие к молитве и к духовным подвигам.
Она говаривала нам: “Можно тайно, ночью молиться, чтоб никто не видал, а вы все любите акафисты читать, да правило справлять; а я так не делаю”. В церковь ходила из одного приличия, на короткое время, и то не каждый день; гораздо охотнее посещала своих тайных знакомых. Она несколько дней удерживала нас от говения, говоря: “Не спешите, мы будем вместе говеть”. Не пускала нас и к старцу Зосиме, а потом, через три дня по приезде в Киев, сказала: “Ну ступайте, и я к нему приду”.
Мы, отстояв позднюю литургию в лавре — продолжает мать Ангелина — вошли к нему сначала одни. Он обрадовался нам, и в особенности Олимпиаде, которую прежде знал. Меня с перваго взгляда назвал по имени (тогда Гликерия), не спрашивая, и напомнил мне сон, виденный мной на дороге в Киев.
Во сне какой-то священный муж (лица его я не видела, а одну только правую руку, на ней была поручь) дал мне книгу небольшого размера, не помню на каком листе раскрытую, и властительно требовал, чтобы я читала при нем. Но, как ни всматривалась в книгу, я не могла разобрать в ней ни одного слова. Слышу укорительный голос: “Вот ты тщеславилась своим чтением (хорошо читала в церкви и в трапезе), а теперь не умеешь! Прочти”. И я с трудом начала разбирать, не помню какие слова, но все-таки не могла прочесть порядком. Как будто зная этот сон, Зосима старец прямо и говорит мне: “А вот книгу-то, книгу, ты ведь ее прочтешь непременно впоследствии времени, хотя теперь и не сумела ее читать! Бог научит тебя, а на свое знание не надейся”. Матушка Олимпиада по поводу этого толковала мне, спустя несколько лет, что меня ожидает игуменство, потому что и она перед назначением в игумению, видела такой же сон ((На пути из Ладина в Москву, в 1836 году, она видела пророчественный сон, вышеописанный нами. Некоторая жена, красоты неизреченной, между прочим, заставляла ее во сне читать книгу, но Олимпиада ничего в ней не могла понять и разобрать.)). От старца не укрылось и то, что я дорогой в Киев от сильного жара несколько раз порывалась снять с себя кожаный пояс, но не снимала, не желая поступить в противность наставления покойной Аносинской игумении Евгении, что инокам не должно снимать пояса и вообще одежды даже и ночыо, для всегдашней готовности к молитве или трудам, или на страшный Божий суд. Зная, какая во мне происходила борьба, старец сказал мне про себя: “Вот поди какой я! Так бы и снял с себя, этот пояс — жарко, тяжело! Да боюсь — грех, так уже и не снимаю”. Я просто удивилась этим словам его и призналась: “Ах, батюшка, да ведь это со мною было”. А он в ответ мне: “О-о! А я думал, что это со мною”. Затем угощал нас орехами и смоквами, лежавшими у него в мешочках под койкою. Олимпиаде говорил: “Не осуждение, да рассуждение — без труда спасение”, и повторив свое изречение, заметил: “Помни это всегда, и спасешься”. С нами наедине он не юродствовал, но как скоро пришла игумения — наша спутница, старец вдруг переменил себя, начал бегать и прыгать в своей комнатке, приговаривая: “Каково, каково, ведь обе игумении, игумении!”
Я подумала: какие же две игумении, одна только игумения—Макария? На мою мысль он отвечал: “Мне-то вы не верьте. Я, пожалуй, скажу, что я монах, да, пожалуй, и шумным вам покажусь; но вы не верьте: я ведь простой солдат!”
От этих слов, заключавших в себе намек насчет нашей спутницы, она сильно смутилась и покраснела с досады ((Кучер, которому она платила 30 рублей в месяц, однажды был очень весел от вина и проговорился про нее (еще до приезда в Киев), что она простая солдатка, и ни в каком монастыре не жила, а ездит себе по белу свету, да обманывает людей Но я тогда не поверила этому. И келейницы, с которыми она жестоко обращалась, говорили нам в Киеве что она солдатка и бежала из Сибири.)). Не видя потом ни малейшего к себе внимания со стороны старца, который ничего не говорил с нею, не хотел и глядеть на нее, а обращался к нам только и нас радушно угощал, она ушла, отговариваясь сильной головной болью. Старец по уходе ее предостерегал нас насчет этой подозрительной женщины, советуя скорее отойти от нее. Видя наше смущение, он, положа нам обеим на плечи свои руки, сказал: “Ах, какия у меня гостьи-то дорогия, обе игуменьи!”
Некоторые слова его были так замысловаты, что мы в то время не могли и понять их, а уразумели, когда они стали сбываться на деле. Вот, например, обращаясь к нам обеим, он сказал: “А что вы думаете? Хоть я и не бездельник, а выстрою все без денег, да как вы строю-то, все подивятся!”
И когда нам с матушкою Олимпиадою (она была в тогдашнее время игуменией, а я казначеей) Бог привел возобновлять упадшую обитель в Коломне, а денег не было, мы вспомнили пророчество Зосимы и не оставляли начатого дела, преодолевая с помощью Царицы небесной все препятствия.
Последние слова старца ко мне: “Ты хочешь жить по своему; нет, надо жить, как Бог велит. А книгу-то прочтешь, прочтешь! “
И потом стал нас крестить (осенять крестным знамением), говоря: “С Богом, с Богом!”
Побывав у старца, мы с следующего же дня начали говеть и находились больше у вдовы хозяйки. Хозяйка и сама боялась за свою постоялицу, как бы с нею не попасть в беду. Одна из келейниц ее (наемная) бежала избитая ею ((Родина этой келейницы неподалеку от Киева.)), и с той поры ее преследовала тайная полиция. Напуганные этим, мы по окончании говения (на что употребили три дня — не более, но в церковь начали ходить, как только прибыли в Киев), приобщаясь в великой церкви лаврской, спешили оставить Киев. Макария нас не пускала, но, видя нашу непреклонность, потребовала с нас денег за квартиру и стол. Мы на все были согласны, лишь бы разделаться скорее с ней, и заплатив ей деньги, уехали ((Хозяйка нашла им доброго человека из купцов (полтавских), который взялся довести их до Ладина в своем тарантасе. Перед отъездом Олимпиада еще раз была у старца Зосимы.)) в Ладинский монастырь (в 100 верстах) к игумении Марии; у нее гостили несколько дней. Старица плакала от радости при свидании с Олимпиадой, много с нею беседовала и не один раз выражала свое искреннее желание, чтобы Олимпиада пожила с нею, и по ее кончине закрыла бы ей глаза!
Но когда ей словами Филарета (см. выше разговор его с Олимпиадой в лавре Троицкой) было доказано, что на это нет воли Божией, то старица благословила Олимпиаду навсегда уже оставаться под мудрым водительством московскаго святителя.
В земле войска Донского Олимпиада встретила необыкновенное усердие и радушие со стороны местных жителей. Мы были еще далеко от ее родины, но как только узнали казаки, что Олимпиада, дочь Егорова, едет к отцу для свидания, все наперерыв старались оказать ей гостеприимство. Не только нас самих покормили, но и ямщика нашего, и лошадей (пару) кормили даром, и даже на дорогу снабжали разным припасом. А когда Олимпиада приехала на родину, ей несказанно обрадовались; все сестры и племянницы из разных мест съезжались повидаться с нею, увозили ее к себе и провожали сами до родительского дома. Каждый член семейства старался наделить ее и деньгами, и вещами, полезными в обители (шерстью, козьим пухом, овчинами и пр.), которые после она раздала монастырским сестрам. Родные готовы были воза ей нагрузить: но для нестяжательности ее все было лишним, она от многого отказывалась. Не одну ее, но и меня не знали чем найти и утешить, а отпустили нас в своем экипаже и на своих лошадях, подаренных Аносинской обители.
Путешествие это несколько оживило и подкрепило Олимпиаду, все еще болевшую расслаблением нервов. По увольнении от казначейской должности она занялась, по своей охоте, без принуждения от начальницы, опять уборкой в церкви и зажиганием лампад. Это было ее любимое послушание, потому что в церкви она в свободное время могла и помолиться наедине. Ей дали другую келью рядом с Ангелиной, певчей и золотошвейкой, с которой она путешествовала на родину и имела духовное дружество. Начальница была к ней, по-видимому, благосклонна, и жизнь ее в монастыре текла спокойнее прежнего.
А. Григорий
