Когда Ольге (в будущем – игуменье Олимпиаде Успенского Брусенского женского монастыря в Коломне) исполнилось 16 лет, ей пришлось выбирать: оставлять ли Киево-Печерскую лавру в пользу светской жизни или идти дальше по духовному пути.
Старец Киево-Печерской лавры Зосима предресказал Ольге, что в будущем она должна отправиться в Ладинский Покровский монастырь, но истинное ее предназначение – быть игуменьей монастыря за Москвой 25 лет (как мы знаем – это Брусенский монастырь в Коломне).
Ольга выбрала путь в монастырь и постриглась в монахини в Ладинском Покровском монастыре (Полтавская губерния) в 1835 году с именем Олимпиада.
Успенский Брусенский монастырь г. Коломны, список записей:
[display-posts category=”iz-istorii-kolomenskogo-uspenskogo-monastyrya” order=”ASC”]
Когда Ольге Ф—не минуло 16-ть лет, старцы лаврские, духовные руководители ее, начали несколько намекать ей быть теперь поосторожнее, чтобы враг-дьявол не поставил ей сети свои, не развлек ее сердца суетой, и как бы она не послужила кому соблазном. Но у ней так невинно было сердце, что она и не поняла подобных намеков; о своей внешней красоте она вовсе не помышляла, стараясь быть красивой по душе и думая только о красотах небесных, особенно когда присутствовала в храме, с глубоким вниманием к совершаемому богослужению, утопая в слезах! Не довольствуясь одними предостережениями, старцы советовали ей избрать более основательную жизнь, пристроив себя в какую-либо женскую обитель. “Ты теперь”, – говорили они, – “уже довольно испытала себя, посвятив жизнь свою на служение единому Богу, домой к родным возвратиться не желает; а здесь жить тебе более не полезно, потому что лета твои теперь такие, что нужно удалять себя от всякого соблазна”. И эти предостережения и наставления, данные от некоторых старцев (в том числе и Вассиана) она пересказала о. Зосиме. Он отвечал:
“Насчет целомудренной твоей жизни я не опасаюсь, даже совершенно спокоен. Господь сохранит тебя от телесных страстей во всю жизнь: но ты все же, по Божьему изволению, должна отсюда ехать в Ладинский Покровский монастырь ((В Полтавской губернии, в Троицком уезде, на берегу речки Ладинки. Припомним: Ольга Ф — на родилась в день Покрова Божией Матери)). Проси своих родителей, чтоб непременно устроили тебя туда… Ты там проживешь несколько лет и пойдешь к Москве. Бог определил быть тебе игуменьей, только не в Ладине, а за Москвой, и ты будешь игуменьей 25 лет”.
Ещё многое предрек ей, что после повстречалось с нею в жизни. Выслушав слова старца с благоговением, как бы устами его вещал сам Бог, Ольга немедленно вызвала мать свою в Киев и с ней отправилась в Ладинский монастырь. Приветливая начальница монастыря игуменья Мария, откровенно побеседовав с ними, согласилась принят благочестивую девицу в качестве послушницы и поместила ее в своих кельях, поручив ей, кроме клиросного послушания, заведывание хозяйственной частью в настоятельском доме и присмотр за прочими келейницами. Из усердия Ольга Ф—на часто брала на себя их труд, делая то, что они опускали из вида по рассеянности или по забвению; не то напоминала об их обязанностях или предупреждала насчет неосторожности, которая имела бы для них дурные последствия. Поступая так, она и начальницу покоила, приноравливаясь ко всем ее обычаям, и келейниц предохраняла от выговора и от наказаний. Старица игуменья любила ее, как присную свою дщерь, и много доверяла ей. Через три года (законный срок времени), по ходатайству игумении, она была приукажена к монастырю (1830, июля 15) и пострижена в рясофор, без перемены, впрочем, имени. В 1835 году ее, в сопровождении одной из старших монахинь, послали на родину, за сбором денег на построение каменной монастырской ограды. У нее на Дону было много богатых родных (старший брат и старшие сестры уже пристроены были), которые и сами жертвовали, и чрез рекомендательные письма к своим знакомым сбор ее сделали очень значительным. Иные давали деньгами, а
другие – разными вещами и жемчугом; что после также выменивалось на деньги, за исключением шелковых материй, употребленных на восполнение ризницы монастырской. Отец, имея тогда свой конный завод, подарил в обитель четверку самых дорогих лошадей, и кроме того дал денег на приобретение для дочери собственной кельи в монастыре. Об этом путешествии своем на сбор Ольга Ф—на нередко напоминала, при случаях, в позднейшие годы жизни. Она говорила:
“Как жаль мне бедных сборщиц, а в особенности молодых! Чего они только не навидаются, ходя повсюду, чего не наслушаются соблазнительного? Трудно им после бороться с помыслами, рассеянный ум обратить к единому на потребу; и как часто от этих похождений портится нравственность молодой монахини, положившей прежде доброе начало! Хотя меня, признавалась она, Бог хранил за мое послушание и за молитвы матушки игумении от всего неприязненного, и все же я пользовалась преимуществом пред другими сборщицами, потому что была только у родных и самых хороших знакомых: да и то в ином доме встречала вольных молодых людей, которые при первом появлении монахини смотрят на нее как на какое-то диво и закидают вопросами: “Зачем это вы пошли в монастырь, притом такая молодая и красивая?” и тому подобными, так что сконфузят, бывает, меня до слез”
По возвращении в монастырь ((Пробыла она в сборе менее полугода.)) она сподобилась пострижения в мантию с именем Олимпиады, 30 апреля 1835 года, на 24 году от рождения. Ей дана была особая келья, в которой поместилась с ней и послушница Авдотья Карпова, ее прежняя служанка. Впрочем, через несколько дней она (новопостриженная) опять находилась неотлучно при настоятельнице, удержав за собой и келью, приобретенную за деньги. Старица (игуменья), полагаясь на благоразумие Олимпиады, уполномочила ее выслушивать просьбы сестер обители, разведывать. что им нужно, и потом уже докладывать самой игуменье, на ее благоусмотрение. В случае проступка какой-нибудь сестры, навлекшей на себя гнев игуменьи, Олимпиада, по кротком увещании, научала виновную, когда и как она должна принести извинение и покорность пред начальницей, а сама между тем всячески успокаивала мать игуменью и ходатайствовала о прощении виновной сестры, поставляя на вид ее раскаяние и сокрушение. Таковым посредничеством она расположила к себе многих; а в отношении к настоятельнице была и преданной послушницей и вместе с тем — духовным ее другом, опытным в жизни монашеской, не по летам своим. При откровенных разговорах с ней игуменья часто стала намекать ей, что готовит ее на свое место, и не раз посылала к епархиальному архиерею по делам, касающимся до обители. Намерение старицы относительно нее было хорошо понято казначеею — старшей монахиней, домогавшейся настоятельского сана. Считая Олимпиаду своей соперницей, она питала к ней явное нерасположение, и самой игуменье делала из-за нее разные неприятности. Олимпиада сердечно сокрушалась о том, и, по глубокому смирению, равно и по молодым летам своим, вовсе не признавая себя достойной быть на игуменском месте, боявшаяся и думать об этой чести, решилась, во что бы ни стало, перейти в другую обитель. Но не знала, каким образом достигнуть того, чтобы ее отпустили отсюда, почему в тайне сердца просила вразумления свыше. “Укажи мне, Господи, путь, по которому мне идти, ибо к Тебе возношу я душу мою… ради правды Твоей выведи из напасти душу мою”, – взывала она внутренно с псалмопевцем (Пс. 142, 8 ). Однажды молилась она с пламенным усердием и со слезами перед храмовой иконой Покрова Божьей Матери; вдруг явилась мысль: проситься куда-нибудь на богомолье, и под этим благовидным предлогом, оставив навсегда обитель Ладинскую, идти в Москву, что предсказал ей в Киеве старец Зосима.
Так и начала она действовать; она неотступно просила мать игуменью дозволить ей с послушницей Авдотьей Карповой отлучиться в Молчанскую Софрониеву мужскую пустынь, и, отпущенная сроком на две недели, отправилась в путь 27 августа 1836 года ((Из дел архива Моск[овской] д[уховной] консистории, Молчанская пустынь— в Курской губ[ернии], в 20 в[ерстах] отъ Путивля; в ней хранится Иверская икона Богоматери, прославившаяся чудотворениями в начале XVIII века.)), а чтобы, по истечении срока, не сочли за беглую, захватила с собой увольнительное, для поступления в монастырь, свидетельство крестьянской девицы Прасковьи — донской казачки, недавно перед тем приукаженной в число сестер Ладинской обители. Одно препятствие, казалось, не было побеждено, именно недостаток в деньгах, коих должно бы быть немало, судя по тому, сколько их присылалось от родных с Дона; но казной ее заведывала бесконтрольно Авдотья Карпова и, разумеется, притаивала деньги в свою пользу. Под предлогом недостатка в деньгах, она старалась отклонить поездку даже в Курскую только епархию (в Молчанскую п[устынь]), как думала, еще непосвященная в тайну своей монахини; но та с твердостью отвечала, что и без денег (т. е. когда совсем не будет) пойдет пешком в виде простой старицы, только просила Авдотью сопутствовать ей, боясь одна пуститься в дальнюю дорогу. По приезде в Киев, помолясь перед чудотворным образом Успения Божьей Матери и св. угодникам Печерским, Олимпиада посетила старцев схимников, но не сказала им ничего о своей решимости более не возвращаться в оставленный ею монастырь из опасения, чтобы слух о том не дошел до игуменьи Ладинской.
Переодевшись, вместе с Авдотьей, согласившейся следовать за ней до самой Москвы, в платье простой крестьянки (серый кафтан), она из Киева отправилась пешком, с котомкой на плечах, с странническим посохом в руке, и вскоре увидела знаменательный сон, который она передавала так:
“Представилось мне, будто я стою на высокой горе, а внизу горы, далеко от меня, виднелся прекрасный зеленый луг, на коем паслось небольшое стадо белых овечек. Мирно ходили они по лугу, не разбегаясь в разные стороны; а иные хотя и уклонялись, но на малое расстояние, и снова собирались в одну группу. Я долго смотрела на них с великой приятностью, как вдруг меня облистал необыкновенный свет! Ко мне подходит светоносный юноша, тот самый, которого я видела в детстве; указывая на стадо, говорит мне: “Вот это стадо овец поручается тебе, и ты должна пасти его; береги овец, каждая из них взыщется с тебя”. Сказав эти слова, он вручил мне пастырский жезл.— “Но как же я могу пасти овец, ведь они так далеки от меня?” – возразила я. Юноша отвечал: “Ты будешь близка к ним. Пойдем, тебя зовет к себе госпожа”. Мы стали спускаться с горы. Сойдя на луг, я увидала величественный дом необыкновенной красоты, куда проводник мой и повел меня. Когда мы через калитку вступили на двор этого дома, на меня с яростью бросились огромные собаки, готовые растерзать меня. В ужасе я остановилась, не могши идти далее. Провожатый мой. оглянувшись, сказал: “Что же ты остановилась и не идешь за мной?”—я отвечала: “боюсь этих собак чтоб не растерзали меня.— “Не бойся!” – произнес юноша, – «они только кидаются на тебя, а повредить не могут; видишь ли, не могут даже и близко подойти к тебе. Войдя за ним в дом, я очутилась в комнате великолепно украшенной; впереди видна была другая зала чудной красоты и убранства. “Подожди”, – сказал светоносный: “Я пойду и доложу об тебе госпоже нашей”. Оставшись наедине, я стала размышлять: “Что значит все это? Где я нахожусь теперь? Кто эта госпожа, и что могу я с ней говорить? Проникнутая в эти минуты сознанием своего недостоинства, вижу: выходит ко мне из другой комнаты Госпожа, неземной красоты, в белом ярко светящемся одеянии и остановилась посреди залы. Внутреннее чувство дало мне сейчас понять, что Госпожа эта есть Пречистая Владычица. Благоговейный страх и радость проникли все мое существо, и я, потупив глаза свои от окружавшего Ее необыкновенного сияния, недоумевала: что мне делать? Таинственный юноша снова предстал передо мною и сказал: “Подойди и поклонись Госпоже”. С великим страхом я подошла и пала Ей в ноги. Она, взглянув на меня, милостиво рекла: “Поручаю тебе стадо овец, которое ты видела на лугу. Тщательно позаботься, чтобы не пропала ни одна из них, а не то строго взыщется с тебя”. — “Я их буду
пасти, Госпоже!”, – отвечала я с смиренной покорностью, – «но боюсь, чтобы, при всем моем старании, не пропала какая-нибудь овца. — На это Госпожа сказала: “Ты лишь заботься о них, а помощь тебе будет. Ты видишь, продолжала Она, показывая мне в окно, из которого можно было видеть и самое стадо овец, на которое я прежде любовалась,—ты видишь, как оно мирно и совокупно ходит! Это стадо будет твое. Затем дала мне знак рукой, чтобы я удалилась, и я, поклонясь Ей до земли, пошла из дома, а проводник мой уже стоял у дверей внутри дома в ожидании меня. Доведя меня до калитки, он сказал: “Иди к твоим овечкам, они тебя ждут”. Я, переступив за калитку дома, проснулась.
На пути Олимпиада заходил в разные женские монастыри, ища строгого общежития в своем духе. В Курской губернии посетила Молчанскую-Софрониеву пустынь, и немалое время пробыла в имении г-на N., племянника Аносинского Борисоглебского монастыря игумении Евгении Мещерской ((Монастырь в селе Аносине, в Московской губернии, близ г. Звенигорода, в 35 верстах от столицы. Жизнеописание иг. Евгении, мною составленное, помещено в ноябрьской кн[иге] Душепол[олезного] Чтения за 1869 г.)). У него заводилась тогда женская общипа, похожая на монашескую по внутреннему устройству, но впоследствии не состоявшаяся. В этой общине, трудясь под видом простой девицы, Олимпиада в первый раз услыхала об Аносинском монастыре; а подробнейшие сведения получила в другом месте от странницы, шедшей из Москвы, и похвалившей этот пустынный монастырь за то, что в нем строго наблюдается общежительный устав и во всем видна простота жизни: сестры сами исполняют все полевые работы, и даже сами косят траву, пилят дрова и т. д. Олимпиада именно и искала обитель, где бы были тяжелые труды и всевозможная простота; туда, по указанию этой странницы, и направила она свой путь через Москву, где пробыла одни только сутки, чтоб приложиться к мощам святым: останавливалась она где принимали странных. Много лишений и нужд понесла она в дороге, особенно в зимнюю пору, питаясь одним почти хлебом с водой, не смея и думать о чае, когда едва доставало денег на пропитание. Но если случалось ей приболеть на пути от непривычки, то ее сотоварка, сжалясь над ней, приносила чай и белый хлебъ.
Олимпиада с удивлением спросит: “Где же ты достала? И зачем такая роскошь, когда по твоим словам, у нас едва хватит на хлеб?” Но та (она имела деньги) в успокоение ее скажет: “Добрые люди дали из сострадания!”
А. Гаврилов
