Воспоминания о Непецино Сергея Александровича Сахарова (1913 — ?) — сына настоятеля Знаменского храма села Непецино (г. о. «Коломна», ранее — Коломенский уезд) Александра Ивановича Сахарова. А. И. Сахаров скончался в 1925 г. Воспоминания С. А. Сахарова датированы 12 ноября 1996 года.
С. А. Сахаров родился в селе Непецино 26 (13) января 1913 года. Крестным его отцом был священник церкви села Настасьино Аркадий Сергеевич Солнцев [[[[[[ЦГА г. Москвы. Ф. 203. Оп. 780. Д. 4489. Л. л. 143 об. — 144.]]]]]].
За предоставленный материал благодарим Дмитрия Пилипив!
Воспоминания о прошлом (о детстве, юности, истории Непецино)
Мне сейчас почти 84 года и как в минуты раздумий начинаю вспоминать свое детство.
Одна из первых «зацепок» ребячьей памяти — это папа, мама и идем по берегу Северки в березовой роще парка, а на большой лодке плывет вверх по реке компания молодежи помещика Львова на пикник в Королев лес. Пать и мама праздно одеты. На папе что-то белее длинное. Они веселы, я капризничаю и не хочу идти пешком, и они меня берут на руки.
В лесу на траве постелена большая белая скатерть, стоит самовар и что-то еще. Кругом радостное настроение.
Или такая «зацепка». Папа и я в кабинете помещика Дмитрия Николаевича Львова. Папа с каким-то к нему почтением (у меня досада) говорит такой вот есть сын. Большая комната, кругом на полках много рядов книг в коричневых переплетах. А на улице справа в доме кухня, пахнет чем-то острым, вкусным, непривычным, и рабочий качает воду на кухню, видимо, из артезиального колодца.
Еще одно воспоминание. По плотине (ее сейчас нет) в сторону барского дома идет человек 8 — 10 мужиков села (некоторые с вилами) — разорять помещика. У мамы тревожное лицо.
Еще. Зима. Идет всенощная в теплом приделе. Полумрак. Я стою в шубе, в алтаре и подо мною маленькая лужа и я в смятении. Но никто не заметил.
Еще позднее. При начале, по-видимому, НЭПа. Церковь готовится к Пасхе. Светло и радостно. Дядя Сёма — сторож церкви. Живет один в черной прокопченой сторожке. Служил в солдатах 25 лет на «Капказе» — очень любил об этом вспоминать. Я и дядя Сёма (мне доверяют и я стараюсь) чистим на улице в ограде подсвечники от воска и мелом трем их до блеска.
Пасхальный крестный ход был особенно праздничный, горели какие-то огни. Молебен перед входом в церковь со стороны кладбища, этот вход в церковь открывался только на Пасху. Вход вел на паперть, затем уже в церковь. Дверь в церковь была большая, обитая железом, зеленая. От этой двери был большой ключ. Кроме того, с паперти был ход на колокольню и дверь в помещение архива, куда складывались церковные книги и журналы.
Таинственная обедня. Папа менял несколько облачений. Мне особенно нравилось красное с золотом. На Вознесение он служил в зеленом.
Мне тогда церковь запомнилась очень большой, с блестящим алтарем, сверкающей хрустальной люстрой. Хорошо пахли нарубленные ветки елки на красивом полу церкви.
Я уже прислуживал в алтаре вместе с Васей (Василий Сергеевич Усаков — мой товарищ в детстве). Следили за кадилом, подавали его, клали ладан, выносили большие свечи. Я ходил за «теплотой» домой, у мамы всегда был готов самовар. Мне казалось, что я выполняю что-то значительное.
Не помню, чтобы я раньше ходил в церковь. В эту Пасху после заутрени усталый папа пришел домой и служил в зале молебен и святил куличи и пасху. У мамы к этому времени был накрыт стол, но разговлялись очень недолго. Вина в мое детство в доме не водилось. Кулич и пасха были для меня с каким-то вкусом необыкновенным.
Утром я еще спал, как раздались голоса ребят: «Серень! Попок!» Рассерженный папа позволил взять ключи. Начался праздничный звон. Звонить не умели, и только затем, когда приходили товарищи брата, начинался настоящий трезвон.
Когда я теперь слушаю «Вечерний звон», то это мне кажется, что это про Непецино. Звук у большого колокола был (по современным меркам) какого-то патетического тона. Ощущаю грусть и сопричастность со своим десством, с родиной.
На большом колоколе в числе других была надпись, что он отлит при священнике Александре Ивановиче Сахарове.
Набатный колокол тревожного тона, в который звонили в случаях чрезвычайных происшествий (пожар, утопленник и пр.) с земли, из ограды, за длинную веревку. В него же звонили и при церковных службах в дни Великого поста. Облачался в эти дни батюшка в черную рясу с серебром.
Ходить «по приходу» отец не любил, так как очень уставал. В каждом доме (я ходил один раз) было заранее все прибрано и батюшку ждали. В некоторых домах стояли накрытые столы. Мне запомнился дом Григория Михайловича Ракчеева, он и сейчас тот же. В доме были крашеные полы, полный стол еды, светло и основательно. Не пускал попа в свой дом только Андрей Ильич Павлов.
Летом икону Плачущей Божьей Матери из Шкини носили без папиного участия.
Молебен в поле на Егорьев день отец служил, по-моему, в засушливом 1921 году.
С грустью вспоминаю мое подавленное состояние, когда после изъятия церковных ценностей в 1922 году некоторые иконы иконостаса в большом храме стояли без рам, а отец службу исполнял с будничными церковными принадлежностями.
Тревожно на душе было и когда в церковь залезли воры в крайнее справа окно, перепилив одну квадратную стойку оконной железной решетки.
Когда я ехал в прошлом [[[[[[1995 году. — Прим. Stupinsky.ru.]]]]]] году в Непецино на встречу с детством, то думал: посмотрю на это окно. На место пропила тогда была сделана круглая оковка, тем более что воры лезли со стороны нашего сада.
Но оказалось, что этих решеток в окнах нет, нет нашего дома, нет и нашего сада, как нет и кладбища за церковью. Нет надгробия в ограде (нет и ограды) над могилами семьи Новиковых [[[[[[Владельцы Непецино, храмоздатели. — Прим. Stupinsky.ru.]]]]]], нет могилы и моего отца.
Как мне говорил, теперь покойный, Митя Кулагин («Биточкин»), прах мосто отца осквернил мой одногодок Петр Лифанов, когда в начале 30-х годов разрыл могилу и взял серебряный крест. До сноса церковного дома, в котором прошло мое детство, жил все тот же Лифанов. А я с ним в 4-м классе школы были «ухажерами», если так можно сказать, Зины Ионовой, в присутствии которой я очень робел, она мне очень нравилась и ее ледянка — низкая круглая корзинка, обмазанная теплым содержанием коровьей «лепешки» и облитая в мороз водой, — была лучше всех других, даже лучше чем у ее соперницы Лизы Артомоновой (Суханкиной).
Катились мы с горки возле моста со стороны Глебовых от шоссе на реку. Автомашины летом ходили очень редко, а зимой их, кажется, не было. Шли обозы с поклажей в Москву. Мой друг детства Сергей Артомонов («Богачкин», «Огонек») бегал за село с другими ребятами зазывать возницу на ночной постой. Подходили к двору, а возницу в дом пускала его мать — тетя Катя.
Как-то летом, в каком году не помню, услышал крик папы: «Дорочка, горим!» [[[[[[«Дорочка» — обращение к жене; жену звали Феодора Матвеевна. — Прим. Stupinsky.ru.]]]]]] Пожар начался с заброшенного дома и перекинулся через дорогу на дом псаломщика. Мне 6-7 лет. Я сижу с мамой и пожитками около московской дороги возле дома Петра Федоровича и вслух страстно молюсь, обращаясь к образу Знамения Пресвятой Богородицы на фасаде церкви. Наш дом остался. Запомнилось, как мы входили счастливые в пустой гулкий дом, папа творит молитву, и у него очень доброе лицо.
Всю свою жизнь я обращаюсь к Богу, хотя редко бываю в церкви. Были трудные периоды в жизни, я обыкновенный грешный человек, но в душе, внутри меня присутствует страх Божий, и я обращаюсь за помощью к Богу.
Лев Толстой в «Анне Карениной» с глубоким смыслом поставил от в эпиграфе слова: «Мне отмщение, и Аз воздам». Жаль, что этот образ Богородицы на фасаде церкви замазали. Когда я маленький проходил мимо церкви, идя в школу или еще куда, я обращался к Богородице. Нужно этот образ обязательно восстановить, в том числе и для тех, кто теперь ежесекундно едет по шоссе. Тем более, что теперь шоссе проходит ближе к церкви. Раньше был крутой поворот возле дома Гусевых. Теперь мы едем по дороге с большим радиусом, проложенной по старому кладбищу. Я помню, как меня пытался бодать бык, а я крутился вокруг стелы, поставленной, как мне думалось, еще во времена нашествия татар. Может быть, музей сделает слепки с тех надгробий о людях, которые жили здесь в стародавние времена. Кому же как не всем нам показывать связь поколений. Жившие при военном коммунизме, НЭПе, в годы индустриализации, коллективизации, Отечественной войны, восстановления, развития и застоя, живущим в годы разорения [[[[[[Речь идет о середине 1990-х годов. — Прим. Stupinsky.ru.]]]]]].
Всевышний охраняет нас всегда.
Шел 1942 года. «Дни Сталинграда». Я уже расточник механического цеха. Ко мне подходит цеха Юлий Абрамович Зорохович, дает анкету и свои рекомендации для вступления в партию. Меня охранял Бог, что я спрятал анкету в инструментальный ящик навсегда, не читая газету «Правда». Плакал в дни смерти Сталина.
Кстати, этот же Зорохович до этого отдал меня и Петра Петровича Щербинина под ревтребунал по пустяковому поводу.
Я еще был начинающим расточником, когда до войны мы с Петром Петровичем выяснили, что были земляками. Он из Шкини. Как и Григорий Михайлович Ракчеев (первый дом за рекой), мы работали когда-то расточниками на Коломенском заводе.
Парадоксальность моего теперешнего положения в жизни может заключаться в том, что до 1985 года я жил с клеймом «из бывших», со всеми вытекающими из этого последствиями.
Так и теперь, после 1991 года, тоже живу с темже клеймом из бывших, только другого содержания.
Я не черносотенец, не «красно-коричневый», а только, к сожалению, доживающий последние дни пассивный старик, сочувствующий народно-патриотическому настрою общества. Изредка читаю газеты «Правда» «и «Советская Россия». Голосовал за Зюганова.
Что только творили москвичи, ложась под иго поляков во времена Смутного времени в 1612 году, пока не появились Минин и Пожарский.
Что только не делаем, но теперь лежат под игом мировой закулисы и Международного Валютного фонда. Очень обидно.
Я не жалею завод, где я проработал больше полувека, завод самый передовой в 60-е годы экспериментальной базы станкостроения.
Мне жаль церковь в Непецине, где мы сами тоже всё разорили, и нет колокольного звона.
Мне жаль тех ребят, катавшихся на льду пруда во время крестного хода вокруг церкви, в прошлом году [[[[[[1995 году. — Прим. Stupinsky.ru.]]]]]], в день престольного праздника.
Мне жаль и тех ребят моих лет, моих товарищей, с которыми пришлось учиться и работать, и погибших на войне. За что такая напасть!
Мне жаль тех 25 миллионов русских, живущих вне России!
Где растут и живут сейчас Минины и Пожарские?
К сожалению, мне жаль и отца, заболевшего туберкулезом в 25 лет, сына бедного псаломщика из села Чернева Красногорского района, окончившего Московскую духовную семинарию, кажется, в 1898 году, направленного служить в бедный приход в Непецино, где без помощи тестя — Соколова, московского купца, имеющего ресторан на Палихе и дом и трактир на Лесной улице, было бы жить совсем трудно. Было трудно жить в сане священника образованному, умному, молодому человеку во времена перед революцией, когда общество все больше раскалывалось и приблизилась первая напасть на Россию — Февральская революция. Отец записался в список № 5 — кадетов — ограничение власти царя.
Что из этого вышло — мы теперь видим своими глазами!
Отец, по-видимому, и как мне говорили, отец пользовался авторитетом у прихожан. Был строг в церкви. Певчие говорили, что у папы хороший слух.
В то время (странно!) была в нашем доме почта. Газеты — «Известия», «Беднота» и письма я разносил по домам. Почту из Коломны приносили на лошади в кожаных мешках с пломбой.
В то время (странно!) отец ходил работать в ВИК (Волостной исполнительный комитет), что-то вроде секретаря. Он грамотно составлял разные бумаги, и к отцу приходили домой, чтобы он написал что-то важное. Я помню, как к нему пришел Слонов и они говорили о чем-то важном.
Я, мама и впоследствии брат часто ходили в дом, видимо, с образом жизни либеральной интеллигенции, и умел играть в преферанс, одно время учил их француженку-гувернантку русскому языку. Помню, отца, как он говорил ей слово «лошадь», а она его поправляла — «лешадь».
После нескольких безуспешных попыток отец в сердцах сказал: «Ну, говорите „конь“». Знал греческий и латынь, говорил по-французски, много читал, в том числе историческое богатство «Русская старина». Сестра училась в гимназии в Коломне. Затем Маша училась в педагогическом техникуме, и отец впоследствии заказывал брать эти журналы в библиотеке.
В Коломне, наверное, в Коломне есть и теперь. Было бы из них узнать про Новиковых. Интересно было бы из них узнать про Новиковых. Во всяком случае, видимо, граф был угнетен жизнью извне, когда у гроба графини говорил (со слов моей матери): «Думала ли ты, Мари: лежать так в гробу?»
Изрезка папа и мама уехали в Москву.
Вот выдержка из папиного письма к маме от 20 ноября 1911 года:
«…Лекции очень интересные, особенно по сектантству, расколу и социализму, только очень утомительны всею продолжительностью. Начинаются они в 10 и кончаются в четыре часа … приходится слушать с напряженным вниманием и записывать… Завтра первый день свободы, но и то ныне заставили служить всенощную в Епархиальном доме, а завтра обедню там же с Архиепископом Алексием… Думал найти халтуру, но, к сожалению, не находится… На Знамение [[[[[[Престольный праздник. — Прим. Stupinsky.ru.]]]]]] не приду, так как пропустить лекции нельзя. Попроси Ивана Ильича все исправить, и я со своей стороны напишу ему, что ж».
И содержание, и стиль письма отца вполне современные. Как будто бы и нет разрыва почти в 90 лет.
Иван Ильич Ворпаховский — это, по-моему, священник из Шкини, с которым отец был в дружеских отношениях. Я что-то не помню.
Наша жизнь семьи, как помню, была простой, деревенской. Нас детей было четверо: Маша [[[[[[Родилась 25 (12) марта 1903 года (ЦГА г. Москвы. Ф. 203. Оп. 780. Д. 3377. Л. л. 184 об. — 185.). — Прим. Stupinsky.ru.]]]]]], Шура, я и Катя. Теперь остался один я. Помню, что немного сеяли рожь, сажали картошку. Помню, как трудно было полоть просо. Когда-то была лошадь — Копчик, а затем только корова, овцы, куры. В трудные годы, после революции, выручал мед. Пасека доходила до 30 ульев, и сестра Маша возила мед в Москву для обмена на продукты.
И все же мое детство окрашено в розовый цвет. В доме было уютно. Зимой жили в теплой половине. Все домашние заботы лежали на маме. Готовилось все в русской печке. На печке мы, ребята, спали. За печкой стоял теленок, если корова телилась зимой. Мылись тоже возле печки на кухне. Простая жизнь. Ходил в школу. Зимой — на коньках, лыжи. Летом с ребятами, по прогулку около около дома Дергачевых, через Попов луг, купаться на речку.
Был очень счастлив, когда пастухи (полдня стояли на противоположном берегу пруда) подарили настоящий кнут. Как-то мама заставила приучать теленка к стаду. Как это было утомительно быть со стадом где-то у Шеметово.
Когда пригоняли стадо вечером, мама встречала скот. Если ягнята убегали со стадом, то мне иногда приходилось ходить по домам, даже за рекой, и на плечах приносить ягненка домой.
Помню, как я пасу корову около дома перед вечерней дойкой, а со стороны Коломны зарево и слышны непрерывные взрывы. Горели огнесклады в Голутвине в 1924 году. Об этом много написано. Тогда говорили, что часовые погибли; не могли покинуть свои посты; разводящие не могли подойти к ним [[[[[[Вероятно, речь идет о подвиге Прокофия Чернышева, но это было в 1922 году, и склады горели в Подлипках. — Прим. Stupinsky.ru.]]]]]].
Смятение мыслей у мальчишки в понятии долга.
Летом, когда я еще был маленьким, папа иногда брал меня купаться на реку. Барской купальни уже не было. Приятно было быть на руках, хороший запах тела отца и его уговоры не бояться воды. Шли липовыми аллеями парка и, по возвращении на терраску, закрытую хмелем, у мамы уже на столе кипящий самовар. Мы пили чай с медом на срезках вощины.
На мое сознание, как мне теперь кажется, и на жизнь все большее влияние стала оказывать «культурка», клуб, оборудованный из Барского флигеля около пруда.
В трудные после революции годы, как, вероятно, и теперь, в совхоз приезжало много энергичных москвичей, которые стали принимать участие в нашей жизни села. Помню, как интересно было мне ходить на спектакли драмкружка «Бедность — не порок», «Женитьба» и пр., выступление «Синей блузы» из Москвы.
Лидером из москвичей был некто Пучков. Наш школьный хор, где я пел, тоже выступал в «культурке». Пели: «Мы кузнецы и друг наш молот…», «Сергей поп, Сергей поп» (неприятно для меня) и др.
Церковь все меньше занимала мое сознание. Помещение «клуба»культурки» грязное, загаженное, пропахшее махоркой, с поломанным крыльцом, было местом общения для всех нас. Сколько я их видел в дальнейшей жизни в других местах, везде мы, русские, превращали их в тот же вид. Почему?
Со смертью отца в марте 1925 года завершился Непецинский период жизни семьи. Очередные службы в церкви, как и при похоронах отца, в числе других выполнял молодой священник из Горностаева. Очень к нам доброжелательный.
Прихожане стали роптать, что мы занимаем дом. Прибыл какой-то неприятный священник, который чуть ли не из Тюмени. Занял чистую половину дома, и мама с нами к концу года пустила жить к себе Александра Ивановна Курыгина.
Всему укладу жизни и имуществу пришел конец.
Я стал учиться в Коломне, в пятом классе. Жил у священника Ивана Васильевича Парусникова. Жил у Знаменских.
Уезжал в последний раз из Непецино в декабре 1925 года на розвальнях, укутанный в один тулуп вместе с Клавдией Лифановой.
Много лет спустя, проезжая на пикапе несколько раз с заводскими сотрудниками в командировку на Голутвинский станкозавод, еще видел нашу школу, наш дом, а затем и это ушло в прошлое. Все стало асфальтовым. Могилы отца я не нашел.
В годы застоя вестям из Непецина был положен как-то разговор с талантливым конструктором из нашего технического отдела завода, жена которого работала в Кремле. Мы все тогда болели туристическим зудом и изъездили всю страну. И Борис как-то стал рассказывать, что он и семья на выходные, на специально […].
Поселен в отдельную комнату комфортабельной гостиницы, меню по выбору, чуть ли не шведский стол, сауна, бассейн и пр. Дочка летом жила на уровне общества потребления. Это было Непецино.
Я его расспрашивал и рисовал схемы места.
И вот теперь после неожиданного (помощи Всевышнего) доброго и радостного письма о. Дмитрия [[[[[[о. Дмитрий (Киреев) — настоятель храма в Непецине на 1996 год. — Прим. Stupinsky.ru.]]]]]], после посещения, вместе с внуком, по их с любезной матушкой приглашению, в прошлом году на Знамение, посещения родных мест я благодарю Бога, что это все это произошло.
Я в неоплатном долгу и моя глубокая благодарность за память и молитвы об отце, за могилу, крест, за работу тех людей, которые это делали, и которые хотят (как у Солоухина) восстановить историю села. Пусть отцовы книги, фотографии и эта запись будут вкладом в этом трудном начинании.
На записи отца о прихожанах, живших в начале века, нужно бы наложить сведения об жителях села, живших до войны, от Александра Григорьевича Ракчеева. При его феноменальной памяти многое станет на свои места.
Об Отечественной войне и последующем свидетелей, видимо, много.
Посетив родные места, начинаешь конкретно понимать, какая надвигается на нас страшная напасть — экологическая катастрофа.
Нет парка, нет реки, нет села — стоят добротные каменные дома, рядом с которым сквозит непрерывно днем и ночью поток душегубок. Дома, в которых из-за вредных выбросов и непрерывного шума жить нельзя. Нет усадьб с гумном и ригой, майских жуков, можжевельников, становится меньше воробьев, льют кислотные дожди.
СМИ, а теперь и такие как НТВ Плюс, днем и ночью занимают наше сознание.
Приоритеты с «правами человека» и «общечеловеческими ценностями» все больше навязываются нам.
«Новые русские» на Лазурных берегах, дачах, клубах уже живут в обществе потребления, за счет всей страны.
На православие давят конфессии, мессионеры. Знаю, что непрерывная ротация работающих в совхозе в этих условиях делает деятельность о. Дмитрия и его помощников очень трудной. Необходимость во власти Бога.
Помоги нам, Господи, выстоять!
12.XI-96