В канун нового 1924 года по традиции публикуем новогодне-рождественское. На этот раз – святочный рассказ о Марине Мнишек в Коломне, опубликованный в “Петербургском листке” в 1891 году. Этот рассказ – часть коломенского городского фольклора.

Немного о жанре святочного рассказа

Жанр святочного рассказа (или также рождественского рассказа) существовал и был особенно популярен не только в дореволюционной России в России, но и в Европе.

Как можно догадаться, подобные рассказы предназначались для рождественских праздников, включаясь в череду святок.

Обычно это были поучительные истории, иногда даже страшные (как та история, которую мы сегодня публикуем), иногда – светлые и со счастливым концом, иногда – трагичные.

Одним из ярких примеров классического святочного рассказа можно считать рассказ Ф. М. Достоевского “Мальчик у Христа на елке”, где одинокий и обездоленный ребенок, покинутый всеми в этом мире, попадает на самую яркую, добрую и главную рождественскую елку – к самому Христу, символически принявшего таким образом душу замерзшего мальчика.

Представленный жи ниже святочный рассказ, опубликованный в “Петербургском листке”, композиционно представляет собой “рассказ в рассказе”. Автор опубликованного в газете рассказа – некто “Ал. Я. Золя”.

Труп Марины Мнишек (исторический святочный рассказ)

Петербургский листок. № 353. 1891.12.25. С. 3.

В квартире купца Торина, уроженца Московской губернии, по случаю его новин ¹ (eго звали Петром) накануне рождественских праздников собралось немало народу — все больше из купечества «старой веры»; тут были и приезжие из Москвы, в конце декабря навещавшие Петербург за получением денег по счетам и для разных торговых переговоров и сделок на будущий год; в числе их был и родственник именинника, старик купец, тоже Торин, с сыном своим от второй жены — Алексеем, студентом московского университета.

Купец этот жил у Никольского рынка в так называемой Коломне, и когда москвичи стали расспрашивать его, что нового в Петербурге, он в числе разных удержавшихся в его памяти столичных новостей и происшествий, рассказал и про таинственные явления на колокольне церкви Михаила Архангела.

Слушатели недоверчиво отнеслись к рассказу Торина. Кто говорил, что теперь только в глухой провинции возможны такие случаи; кто отрицал фактичность всяких «таинственных явлений», доказывая, что привидения, загробные беседы— это фокусы, выдуманные или мошенниками с корыстными целями, или театральными профессорами белой и черной магии. Поднялся шум, спор, общий говор. В столовую, где за чайным столом вел свою беседу хозяин дома, стали стекаться гости из других комнат…

Обиженный недоверием к его рассказу, Торин вдруг обратился к своему старому родственнику, до сих пор не принимавшему никакого участия в спорах и разговорах.

— Что же ты, Андреич, молчишь, не выскажешься, ишь молодежь неверная зубы скалит, вставь ты свое слово, на твоем веку приходилось, я думаю, не мало и чудес видеть, и про чудесное слышать. Сам же ты мне рассказывал про Марину.
— Про какую Марину? Что за история!
«Расскажите, расскажите!!», загоготали хором сидевшие кругом стола.
— Это Петр Степанович тряхнул стариной. – заговорил старый Торин, – вспомнил, как я ему много лет назад, когда мы еще оба жили в городе Коломне в ста верстах от Москвы, рассказал известную всем коломнянам историю про Марину Мнишек. Стар я уже стал теперь, не мастер сказки рассказывать, пусть уж Леша меня заменит.
Студент не заставил себя долго просить.
— Извольте, господа. Скоро наступят святки и мой святочный рассказ будет как раз вовремя; если хотите, он даже исторический, потому что героиня его — Марина Мнишек, а действие происходит в башне, которую археологические учреждения считают памятником старины глубокой. То, что я вам расскажу — легенда, знакомая всем жителям города Коломны, переходящая из роду в род с разными изменениями и дополнениями в ущерб данным русской истории, а, может быть, и здравому смыслу, который в страшных, да еще святочных, рассказах занимает последнее место, уступая главное место пылкой фантазии.

Я, как уроженец Коломны, считаю нужным дать вам, в роде предисловия к рассказу, краткое описание места его действия.

На самом конце города, в нескольких шагах от речки Коломенки, высится исполинская каменная башня, построенная, как говорит предание, во время княжения Ивана Калиты; на зубчатом верху башни дежурили часовые, так как назначение ее было служить сторожевым постом. Вот в эту-то башню, во время одно, и посадили разгневанные бояре известную сподвижницу лже- Дмитрия Самозванца Марину Мнишек.

Прямо из великокняжеских палат в роскошном парчевом костюме с дорогим кокошником на голове привезли красавицу Марину в коломенскую башню, сторожевой караул сняли, дверь накрепко забили большими гвоздями. Возлюбленная Дмитрия Самозванца обречена была на голодную смерть.

Жителям Коломны приказано было стеречь Мнишек и не допускать кого бы то ни было, а тем более поляков, на близкое расстояние к башне. Целую неделю, говорит предание, томилась красавица, дозорные, сторожившие узницу, слышали, сквозь толстые стены башни глухие протяжные стоны — то был плач и рыдания, вопли и крики бедной Марины; как эхо, доносились они до каждого дома Коломны и тяжелым молотом стучали в двери, стены этих домов, точно буравом сверлили сердца их обитателей, отнимая у них сон, аппетит, домашний и душевный покой. Женщины молились, чтобы Бог скорее взял к себе несчастную страдалицу. Затихли, наконец, стоны… воздух прекратил свою болтливость. Марина Мнишек успокоилась навеки; успокоились и жители Коломны. Сняли дозор, забили досками дверь в башню, а на наружный косяк ее прибили медный образ.

Прошло сто лет, а, может быть, и больше. В одной из усадеб, в десяти верстах от Коломны, стоял пир горой. Справлял святки купеческий люд. Музыка, пение, танцы, звон посуды слышны были в кругом дома пиршества. Кончилось веселье, стали разъезжаться гости.

Одурманенные вином головы строили дикие планы, коснеющие языки плели вздор непролазный. Как на грех, приди одному из купцов шалая мысль докончить пир — похмельем на постоялом дворе в Коломне. Понравился этот план полупьяным купцам.

Приказали заложить большие сани росшевни, набили в них сена, покрыли коврами: взяли вина, меду, посуды разной и всего, что осталось недоеденного на столе, все это сложили в ящик и поставили в сани; кругом него уселись пять купцов в енотах и соболях и в бобровых шапках; свистнул кучер, гикнули купцы, и четверка лошадей во всю рысь понеслась по дороге к городу.

Стоял мороз и вьюга. Езда против ветра в такую погоду не доставляет удовольствия: купцы сперва ехали, уткнувши носы в приподнятые воротники шуб: потом стали изобретать, где бы им остановиться, если на постоялом дворе не будет для них места; уже стали подъезжать к Коломне.
Как мифический сказочный богатырь, покрытый блестящим, как серебро, снегом и освещенный луною резче, чем когда-нибудь, выделялась «сторожевая Маринкина башня».

Взглянул на нее один из купцов и вдруг вскрикнул:
— Братцы, знаете, что я выдумал! Не заехать ли нам к Марине в гости. Давно она, бедная, вдовствует и одиночничает. Накормим мы ее, голодную, напоим ее жаждущую. Довольно поголодала! Попостилась, пусть теперь на святках разговеется! Идет, что ли?
Купцы не ждали такого предложения; оно поразило их своею новизною и оригинальностью. Им смерть как хотелось побывать в башне, в которой никто не бывал, мимо которой ходили и ездили осеняя себя крестным знамением, но суеверный страх удерживал их от принятия предложения товарища.

– Что же вы молчите трусы? Аль оглохли? Кого испугались, сторожей ночных? Их нет в эту ночь и вьюгу. Заедем, что ли, к госпоже Мнишек поздравить ее с праздником, раздавить с ней фляжку вина? Купцы молчали… Сани были уже в нескольких шагах от сторожевой башни.

— Стоп! – крикнул купец. – Если вы не хотите идти в гости к Марине — я и один пойду. Трусы вы, а не купцы…

Кучер еле сдержал расходившихся лошадей у самой башни. Кряхтя и покачиваясь, вылез из саней полупьяный купец, известный по всей Коломне за головореза, и буяна и силача. Совестно ли стало остальным кущам бросать морозною ночью в глухом месте пьяного товарища, или захотелось им «миром» проявить свою удаль, только вслед за вылезшим из саней поочередно выскочили на снег и остальные. Грузно шагая, еле передвигая ноги, гуськом потянулись купцы к дверям башни.

У коновода-купца был в руках огромный топор, найденный им в санях, другие несли ящик с вином и провизией. Недолго пришлось отбивать полусгнившие доски от дверей башни; ржавые гвозди недолго сопротивлялись острому топору и купцу-атлету. Еще один удар плеча в дверь – и она отворилась внутрь башни.

Каким-то затхлым, спертым воздухом пахнуло на купцов изнутри башни. Страх и любопытство боролись между собою.
Одни стали уже пятиться, крестясь и шепча молитвы. В это время что-то не то вылетело, не то выскочило из башни. Лошади поднялись па дыбы, заржали и понесли по дороге к городу. Купцам оставались или был занесенными снегом у башни, или войти в нее. Мороз крепчал все сильнее; вьюга разъгрывалась и грозила перейти в ураган.

Поминутно крестясь и оглядываясь, купцы, цепляясь друг за друга, вошли в башню: в ней было тихо и темно, как в могиле. Прошло несколько минут. Купцы пришли в себя и стали держать совет, что делать. Спустя некоторое время, ящик был вскрыт, фонарь, положенный в него услужливым человеком, был зажжен, вместе с несколькими восковыми свечами. Слабый свет озарил внутренность башни.

Некрасивая и загадочно странная картина развернулась пред глазами наблюдателей. Покрытые плесенью стены, грязная полуразвалившаяся деревянная лестница, полуобросшая мхом, высилась к верху; масса паутины, какого-то комчатого мусора, остатки каких-то сапог, металлический полуобруч в роде кокошника, обрывки меха, и… куски точно костей, но чьих — человека или животного?! Ветер, непрошенный гость, тоже ворвался в башню и потушил свечи. Пришлось затворить дверь и вновь зажечь свечи от фонаря.

— Полно нам бабами быть! – крякнул зачинщик купец, и голос его глухим эхо раздался по башне, – Я промерз и пить хочу; давайте-ка мне вина и меду, надо выпить круговую за Маринкино здоровье!

Вино было открыто. Выпили купцы за свое здоровье, за здоровье близких им людей. Вновь захмелели их головы, стало душно им в тесной башне, с ее убийственно-затхлым воздухом; сон начал одолевать буйные головы.

— Эй, вы, сонные тетери, что головы повесили! – крикнул главарь пьяной компании, – Охмелели? А еще не пили за здоровье хозяйки башни. Видно, уж мне надо провозгласить эту последнюю здравицу.

Купец налил в кубок вина и, подняв его высоко пред собою, сказал:
— За твою вечную память, лжецаревна. Не поминай лихом врагов твоих и нас, грешных, осушающих кубки вина в твое воспоминание; будь сторожихой Коломны, тебе ничего дурного не сделавшей, за тебя молящейся, тебя помнящей…
Купец не кончил, его оборвал товарищ, более других опьяневший.
— Ну, тебя с твоим поминальным тостом! Слушай, Марина, лучше мои речи. «Пью за твою рано угасшую красу и молодость, за жар твоих объятий, за огонь твоих поцелуев… Жизнь бы, кажись, отдал за твои посмертные ласки!..»

Новый сильный порыв ветра оборвал и эту речь.

Захрустела промерзлая лестница, и сверху башни точно скатилась какая-то фигура. Не успели купцы рта разинуть, как перед ними выросла… та, за кого они пили, кого вспомнили. Перед купцами была Марина Мнишек, но в каком виде: вместо красивого лица, дивных глаз, роскошной косы и могучего своею прелестью тела — черно-желтый череп с глубокими глазными провалинами, обнаженными зубами, полубелый скелет, увенчанный золотою короною с бриллиантами, яхонтами, изумрудами и рубинами.

Каким- то странным огнем сверкала эта корона-кокошник при мерцающем свете фонаря на черепе Марины.

— Ты, нарушивший мой мирный сон, – обратилась Марина ко втором оратору, желал моих объятий, моих поцелуев… Так обнимай же меня скорее, целуй звончее, чтобы в Москве, в Кремле было слышно. Не хочешь? Храбрецы вы на словах только. Ну, так я тебя обниму по-своему, отомщу на всех вас, осквернителей моего склепа-келии, моего трупа, моего покоя.
Все ближе и ближе подходила Марина к безмолвным и неподвижным купцам. Вот она нагнулась сперва к одному, затем к другому и так далее поочередно ко всем… Слышно было, как хрустели шейные позвонки купцов; их стоны и хрипение, как погребальный колокол, мрачно раздавались в опустелой башне.
— Не хочу я тебя убивать, – совсем наклонившись к уху купца-зачинщика, шептала Марина, – Пусть следы моих пальцев будут вечно напоминать тебе обо мне: дарую тебе жизнь за твой хороший тост, но за твой план, смутивший твоих товарищей, обрекаю тебя на вечную молитву за их упокоение.
Прошло несколько часов. Подкатили купеческие сани с разным людом к дверям башни, вошли добрые люди в башню, нашли в ней четыре охладевшие трупа и одного купца еле живого, бессмысленно смотрящего в угол башни; у всех купцов на шее были черные следы человеческих пальцев, точно их давили чьи-то мощные руки.

Целый год был болен оставшийся в живых купец: затем, продав все свое имущество, он поступил в монастырь, где ежедневно молился за преждевременно погибших товарищей.

Умирая, купец-монах рассказал историю их смерти от трупа Марины Мнишек. Этот рассказ стал переходить из рода в род всех жителей города Коломны.

Историческая башня, заново отделанная, и по сей день красуется как памятник Коломны по былой старине, напоминая собою и историю Дмитрия Самозванца, и Марины Мнишек.

Ал. Я. Золя.