Игумения Олимпиада – последние годы

О последних годах и днях жизни игумении Успенского Брусенского женского монастыря Олимпиады.

По материалам «Московских епархиальных ведомостей», 1875 г

Люди с самым добрым сердцем нередко бывают раздражительны. Этой немощи была подвержена и мать Олимпиада в последние годы жизни, вследствие именно болезненности ¹. В ней, после сильной простуды, развилась постепенно (может быть, оттого, что она вовсе не лечилась) желчная лихорадка с мучительными завалами в животе и частой, изнурительной рвотой. Во время таких припадков, соединенных с тоскливостью сердца,

“мы, рассказывает игуменья Ангелина, все неприятное старались, по возможности, скрыть от нее, не растревожив ее; и сестры, любя ее и жалея, не обижались много, если она в запальчивости гнева наговорит много резких слов и насулит наказаний провинившимся. Все знали, что гнев ее только до порога: не успеет выйти от нее обиженная сестра, как у матушки сердце начинало уже страдать, зачем она наговорила лишнего и оскорбила человека; она уже плачет, раскаивается и готова первая поклониться в ноги обиженной, прося прощения. А у меня (бывшей казначеи) и часто просила извинения со смирением, после того как вспылит и наговорит резких слов. Бывало, заплачет и скажет: “о, Боже! что мне делать? Не совладаю я с собою, грешная. Чего я не выскажу в горячности? Простите меня!”

Между тем, рассматривая свою внутреннюю жизнь, со слезами говорила мне откровенно, как другу: “Да, Ангелина, я вижу, что эта страсть (гнев) и болезнь желчная попущены мне от Бога для моего смирения и самоуничижения, чтоб я не превознеслась своею прежней жизнью, не возмечтала бы о себе нечто доброе и впала в самомнение и высокоумие, которое погубило многих, даже праведников”. Немоществуя телом и душою, она оплакивала себя постоянно, считала себя хуже всех и молила сердцеведца Бога, чтобы помиловал ее.

В последний год (1872) перед кончиной, Олимпиада часто думала о том, как бы оставить настоятельство, и хотела уже подать прошение об увольнении от должности за болезнию; но одно удерживало ее от подобной решимости — это воля митрополита Филарета, который запретил ей когда-нибудь проситься на покой. В последнее свидание с ним, в 1867 году, она, при откровенном разговоре, сказала ему: “Владыко святый! я только и служу до тех пор, пока вы живы; но вас не станет, и я подам в отставку. Куда я гожусь с своими недостатками и необразованностью по нынешнему веку? Это вы так милостиво и отечески снисходите к моему недостоинству, и в вашей только мудрости я нахожу себе опору”. Владыка на это заметил: “Нет, я желал бы, чтобы ты и по смерти моей не оставляла своего служения, до тех пор, пока сам Господь позовет тебя на вечный покой. Это будет полезнее для твоей души: ведь ты не мне служишь, а Богу”. Вот эти-то слова незабвенного иерарха и удерживали игуменью Олимпиаду на поприще ее служения до последнего дня.

Ей было предсказано от старца Зосимы и еще от одной блаженной девицы в Ладине ², что она пробудет в игуменстве 25 лет ³, и матушка, в ожидании последнего, т. е. 25-го года, все свои дела старалась поскорее устроивать, и все задуманное или начатое кончить непременно к этому году.

Например, кого желала постричь в мантию, она спешила постричь великим постом 1872 года; и когда мать Ангелина стала просить ее отложить, еще хоть на год, этот постриг, она отвечала решительно:

“Нельзя, я тогда буду не в силах. Я чувствую, что будущим великим постом (1873 года) умру, а теперь, теперь надо кончать, пока я еще в силах!”

Причем заметила: “Это я говорю не от себя, мне внушила Царица небесная, перед иконой Которой я молилась”. Когда первенцы ее, духовные питомицы, были пострижены, она плакала от радости и благодарила Богоматерь, что сподобила ее видеть их мантийными монахинями. “Ведь это мои все деточки”, выражалась она в разговоре с другими.

“Я их насадила, ухаживала, поливала, а Господь возрастил их ко благу обители”!

С осени 1872 г. она стала чувствовать слабость во всем организме и часто боль горловую, потом и потерю аппетита. Кашель во всю зиму не перемежался. Из своей кельи она никуда не выходила и более находилась в постели. А дела, касающиеся до обители, равно и хозяйственные запасы для общей трапезы – все это заботило ее.

В половине декабря того же года, она перед утреней видела замечательный сон и приняла его за извещение о близкой своей кончине, а после утрени подробно рассказала об этом Ангелине, своему другу.

“Вижу, — говорила она, — что кто-то нас с тобой повел трудным путем. Нам пришлось переходить и чрез топкие болота, и пробираться чрез колючие кустарники, через дремучие леса, и плыть морями, и проходить песчаными степями, и пробираться узкою тропинкою над оврагами и ужасными пропастями! Наконец, мы добрались до высочайшей горы, на которую мне надлежало взойти одной, а тебя уже не было со мною. Вот недоумевала: как взберусь на эту гору?

Слышу голос того самого светоносного человека, который не раз и прежде являлся мне во сне и наяву, но на этот раз я его мало видела, а больше чувствовала, что он рядом со мной, с правой стороны; слышу голос его: “Не страшись! Когда еще более приблизишься к этой горе, то найдешь удобный на нее восход; поищи внимательнее дорожку”.

Приблизившись к горе и всматриваясь пристальнее, я заметила отлогость на ней и свободно могла взойти по удобной тропинке. Невидимый проводник опять говорит мне: “Оглянись теперь назад, на весь этот путь, пройденный тобой”. Я оглянулась, и с горы он (путь) был виден мне далеко необъятным. Невольный ужас объял меня при мысли о трудностях на пути, мной пройденном; меня удивляло, как я, такая немощная, могла пройти огромное пространство, минуя опасности!

На мою мысль таинственный голос отвечал: “Да, хотя ты и немощна и бессильна, но Бог руководил тобой и всесильно помогал тебе на трудном пути (жизненном)” Я снова погрузилась в думы и задалась вопросом: ужели мне опять придется возвращаться по этому ужасному и опасному пути? — “Нет, — отвечал невидимый, — зачем тебе возвращаться? Твой путь уже окончен, ты останешься теперь здесь… Смотри, веди себя тихо и осторожно!” — присовокупил он в предостережение, и я при этих словах проснулась”.

Олимпиада, растроганная до слез, много говорила с матерью Ангелиной о близкой своей кончине и что ей нужно теперь отвлечься от всех земных забот, войти внутрь себя и, паче всего хранить спокойствие души, дабы приготовить себя к мирному исходу из сей жизни. Мать казначею она просила взять на себя весь труд и заботы обители, и только самое необходимое сообщать ей.

На третий день после увиденного сна, монахиня Пульхерия пришла к ней (в 11 часов утра) с деловыми бумагами за истекающий год, которые она должна была подписать. Больная, встав со стула, положила три земных поклона перед образами и, сложа руки на груди, сказала:

“Ну, Пульхерия, теперь я буду подписывать эти монашеские (о монахинях) ведомости в последний раз!”

Смотрите также

Паролет Гешвенда в Коломне и “Аэросила” в Ступино

А когда монахиня возразила: “Что вы, матушка! Сохрани вас Господь, зачем вы нас обезнадеживаете,” и проч., то она уже решительно сказала:

“Нет, мне теперь немного остается пожить с вами. Вот что мне предсказано во сне”, и, передав сестре свое видение, принялась подписывать бумаги с заметным душевным волнением, останавливаясь на несколько минут для отдыха, потому что слабость сил изменяла ей. Подписав бумаги, она почувствовала себя дурно и выразила желание проститься со всеми сестрами, когда ей будет легче.

Перед вечерней она сама вышла к ним в залу и, помолясь Богу, поклонившись сестрам, села на стул среди комнаты и вот что она говорила, почти сквозь слезы:

“Матери и сестры! Я собрала вас нарочно, чтоб, пока еще я в силах, побеседовать с вами в последний раз. Быть может, на меня кто-то обижается, или я кем была разгневана, простимтесь христиански”.

Сказав это, она встала и поклонилась всем в ноги, говоря: “Простите меня, Бога ради, и помолитесь за меня грешную”.

В свою очередь, и сестры пали ниц, с испрашиванием у нее молитв и прощения. Минуты были слишком трогательными! Это был общий плач детей, расстававшихся с любимой матерью; но, между прочим, в сердцах таилась еще какая-то надежда: авось матушка поживет еще несколько годов; может быть, ее предчувствие (близкой кончины) не оправдается!

Она опять села на стул и, окруженная сестрами, кротко беседовала с ними, чтобы они и после ее смерти помнили все ее наставления, введенный ею порядок старались поддержать. Она, как любвеобильная мать, утешала их, что и там, за гробом, она своим духом неразлучна будет с сестрами, и если получит дерзновение у Господа, то непрестанно будет молиться за любимую обитель и за сестер, живущих в оной.

Монахини и сестры неоднократно целовали ее руки, обливая их слезами. Матушка сама плакала и, растроганная, наконец, удалилась в свою опочивальню. Вскоре после этого она в своей келье исповедалась и причастилась Св[ятых] Таин.

А. Григорий.